Недавно один американец, милейший мужик, умница, рассказывал, как преподавал на журфаке. Нашем, отечественном. И однажды администрация устроила что-то вроде вечера вопросов и ответов. Собрали в аудиторию студентов. Дэвид сел в кресло и доброжелательно приготовился к разговору. Пауза затягивалась. Наконец поднялся некий юноша и надменно спросил:

- Скажите, не считаете ли вы, что кровь нью-йоркского населения испорчена еврейскими генами?

читать дальшеЧитая про Эсамбаева, вспомнила этот небольшой эпизод. Кстати, было это лет пять назад, так что сейчас любознательный юноша, надо полагать, уже засевает вечным мозги дорогих россиян. Так вот про зловредные еврейские гены.

Году в 1907-м по улицам Сторивилла, гнуснейшей трущобы Нового Орлеана, бегал вместе с другими негритятами мелкий черный как сапог пацаненок. Отец мальчишки давно исчез в неизвестном направлении. Мать, родившая его в шестнадцать, пыталась прокормиться мытьем полов. Иногда вместе с сыном отправлялась на охоту: подбирала на рынке выкинутые подпорченные продукты, срезала гниль и продавала в незатейливые забегаловки. Нищета царила беспросветная, прокормить таким образом двух детей - занятие не так чтобы очень, и Мэри подрабатывала более денежным способом - Сторивилл был известным кварталом красных фонарей.

Когда мальчишке исполнилось шесть, он познакомился с соседом-старьевщиком. "Эй, - окликнул тот его однажды со смешным акцентом, - не хочешь заработать пару центов? Помоги разобрать это шмотье". Старьевщик был белый, но этим нисколько не кичился. Говорили, что его семья бежала в Америку откуда-то из России. Пара центов за работу были честно выплачены, и на следующий день негритенок опять с надеждой крутился возле тележки старьевщика.

В конце концов он стал в семье Карновских чем-то вроде третьего сына, только для разнообразия - черного. Разъезжал с Алексом, старшим сыном Карновского, по улицам, скупая тряпки, пустые бутылки и прочий хлам. С другим сыном, Морисом, продавал по вечерам уголь проституткам, сконфуженно поглядывая на их прелести. Вечером семья садилась ужинать и, как само собой разумеющееся, звала помощника: «Теперь садись с нами за стол и поешь так же хорошо, как поработал». После ужина жена старьевщика укачивала своего малыша, напевая русскую колыбельную. С ней вместе пел и черный мальчишка. Карновские переглядывались: "Вот господь талант дал". Он фактически не вылезал от них, спал, ел, смотрел, как они дружно живут. Наслаждался – ощущением семьи, добротой, лаской, заботой. И поражался контрасту со своими соплеменниками. Поражался, как быстро евреи смогли превратить доставшуюся им развалюху в маленький, но аккуратный домик. Как вкусна была еда, которую готовила жена старьевщика. Как чисто они жили. И главное – как они все вкалывали. Без жалоб, без нытья – и не теряя доброжелательности. Они научили его вставать в пять утра и сразу браться за работу.

Через шестьдесят лет сын черной проститутки, безотцовщина из квартала красных фонарей напишет: «Я восхищаюсь еврейским народом. Их мужеством, особенно на фоне того, что им приходилось переносить. Мне было всего семь лет, но я прекрасно видел, как безбожно относились белые к этой семье. Даже к черным относились лучше. Да и в целом у черных было больше возможностей. Но мы ленивы – и все еще таковы».

Как-то раз старьевщик подарил ему жестяную дудку. Мальчишка дудел на ней так самозабвенно, что дудка сменилась на трубу. Стоила труба пять долларов. Часть он накопил, часть дал старьевщик. Старая, подержанная, потемневшая – но настоящая.

Вы уже догадались, как звали этого мальчишку?

Он никогда не снимал с шеи магендовид.



(c) Татьяна Мэй